О, нет, это был не Ульрик.
Явно не он — кто-то другой. Кто-то, у кого дома явно не живут две кошки и чье утро не начинается с уборки лотка. Кто-то, у кого дома не стоят на каждой полке по растению и чье утро не проходит за педантичным поливом.
Кто-то, кого не зря застрелили при задержании. Ульрик думает о том, что сам бы застрелил эту тварь. Он бы нажал на курок, не раздумывая. Он бы застрелился и сам: лишь бы больше не чувствовать больное возбуждение от криков, боли и крови.
Ульрик хочет, чтобы все прекратилось.
А не-Ульрик хочет обладать. У него пальцы белеют от напряжения, когда он сжимает ее в руках, словно тигр, задирающий антилопу: ее кровь льется по его губам, стекает по шее, попадая на ворот медицинской формы, портя светло-голубую ткань. Ее кровь заливается ему в рот, красит зубы розовыми разводами, въедается в язык, а истошные крики возбуждают настолько, что он перестает контролировать себя. Мысли разбиваются в дребезги. Он тонет в трепещущем восторге от предстоящего... Холодные пальцы почти что стягивают следом за свитером чашку лифчика — его останавливают внезапно появившиеся из неоткуда шаги.
Он был уверен, что девки ушли домой еще полчаса назад. По крайней мере полчаса назад они уже были наверху в ординаторской и переодевались. Это был их вне гласный договор по-джентельменски — девушки уходили первыми и спокойно переодевались, не боясь, что начальник сунет туда свой нос. Все-таки не то, чтобы больница раскошелилась на разно гендерные раздевалки. Казалось, главный врач был уверен в том, что все патологоанатомы одно пола. И даже их ассистенты в том числе.
Не-Ульрик допускает ошибку. Его цепкие, словно у коршуна пальцы разжимаются, выпуская мягкую плоть. Он привстает на локтях, поднимая дикий, по-настоящему звериный потемневший взгляд на ассистенток, с которыми дружелюбно общался еще пару часов назад. Его лицо искажается в оскале, но он даже не успевает ничего сказать, как ощущает болезненный удар в пах, пробивающий до почек, и издает тихий стон. Удар вышел еще больнее за счет твердой эрекции. Но и это он может пережить. Так же всколыхнув его, боль отпустила.
Поздно приходит осознание: его добыча вырвалась.
Господи, приди в себя уже наконец...
С рыком он пытается сделать выброс вперед и успевает ухватить только ее локон волос, остервенело дернув на себя. Влажный от крови и в разводах пол играет с ним плохую шутку: он теряет опору, поскальзываясь ладонью и теряет несколько драгоценных секунд на то, чтобы встать в полный рост и вернуть баланс. Сначала он хочет сорваться на ассистенток и переломать им все кости, но удерживает себя в руках. Сейчас он не в лучшем свете: более того, их больше.
Его добыча сбежала, оставив после себя кровавые разводы и раззадоренного погоней тигра.
Она сбежала, оставив после себя шлейф из запаха страха, боли и ужаса, так манящий его.
Рот наполняется вязкой слюной.
Пожалуйста, уйди. Хватит рушить мою жизнь.
— Убери руки, — рявкает он на ассистентке, которая пытается ему помочь встать, — Какого хрена вы тут делаете?
Свернуть им шеи сейчас не рационально. Это не принесет ему такого экстаза, как если бы он свернул шею Роксане. Ему больше нравилось догонять и мучить, а эти две идиотки бросились к нему сами, такие мягкие и податливые, как растаявшее масло.
— Мы просто услышали шум и... — лепечет девушка, сжимая до побеления в пальцах смартфон.
Не-Ульрик представляет, как приятно будет сжать тонкую шею рыженькой шлюхи и сжимать до тех пор, пока у нее не лопнут капилляры в глазах. Не-Ульрик сумасшедше хохочет, убивая его желаниями, воспоминаниями и фантазиями: он бессвязно шепчет ему о том, как приятно добить раненого зверя, как приятно сжать челюсти на бедрах, как приятно кончить на мертвую плоть и...
Хватит!
Хватит!
Убирайся нахер!
— Уходите домой, — глухо говорит парень, утирая поданной салфеткой лицо и только размазывая уже засохшие разводы, — Уходите домой.
— Но... вы...
Оставь меня.
— Уходите, — перебивает парень, и, пригвоздив их к полу холодным взглядом продолжает, — Если сделаете вид, что ничего не видели, я дам указ о премии.
Это подло.
Но у него нет других вариантов. Девчонки переглядываются и, кивнув, молча уходят, оставляя после себя Ульрика с тревогой и чувством тошноты. Осознание произошедшего обрушивается на него, как волна цунами. Она возвышается над ним, загораживая солнце и сносит его к чертовой матери. Ноги подкашиваются и дрожат, Ульрика морозит, зубы стучат и не попадают друг на друга.
Он быстро наспех умывает лицо ледяной водой из-под крана. Опускает голову, поднимая рычаг и холод окутывает его. Аккуратно вытирает лицо бумажной салфеткой, кидает ее в мусорное ведро и видит красноватые разводы на пальцах.
Молчит. Маленькое зеркало над раковиной отражает сухой порез на щеке, переставший кровоточить и пустые зеленые глаза. Разводы женской крови остались под кадыком, и он остервенело их пытается стереть...
Молчит. Он узнает свое лицо, понимая, что контроль над собой он вернул.
Но не над своей жизнью.
Когда они с Роксаной сидели на террасе дома у его родителей, было комфортно.
Тишина между ними была такая, какую нарушать нет желания. Такую тишину слушают. Ей наслаждаются через тяжкие вздохи зимнего воздуха — ей живут. Роксана протирает лицо и убирает растаявшие снежинки уголком шали — ее кожа темная на фоне снега. Ульрик щурит глаза — она выжидала момента, а он просто жил им. Она ловит его взгляд, и он торопливо опускает взор на книгу, краснея. На его белой коже румянец проступает кроваво-красный.
Он смотрит на свое отражение с взъерошенными волосами и не узнает себя.
Ему больно. Тишина оглушает.
Ульрик чувствовал, словно невидимые цепи обвили его горло, сжимая и не отпуская. Дыхание давалось с трудом, будто он пытался вырваться из плена ужаса, который сам же и создал. Горечь сожаления и бесконечный кошмар переплетались с физической болью: мышцы дрожали, руки тряслись, а ноги, казалось, вот-вот подведут его.
Чувство вины — солома под ногами, а осознание — факел, брошенный прямо сверху...
Истошный крик боли вырывается у него изо рта, но он ничего не слышит: уши заложило. Он орет так громко, что вены выступают на шее и горло пронзает сухой, режущей болью. Сжав руки в кулаки, он прижимает их к влажным вискам, а потом резко замолкает, тяжело дыша.
Какое-то липкое чувство апатии хватает его за плечи со спины и вгрызается в шею, парализуя с головы до пят. У него звенит в голове, а голоса словно бы эхом раздаются в маленьком пространстве черепной коробки.
Испортил мне жизнь и сбежал? Испарился в кошмарах?
Ульрик всегда замечает такие ненужные детали: родинки, веснушки, царапины или шрамы, но не видит полную картину. Ему безразличен цвет волос или цвет глаз, форма лица — он различает людей по маленьким особенностям и, если бы его попросили описать эту задиристую гиену, Ульрик определенно бы рассказал, что у нее на нижнем левом веке сбоку нету ресниц, и там едва ли заметный белый шрам от царапины, однако Ульрик быстро ни за что бы не смог бы вспомнить телосложение или цвет глаз.
Он закрывает лицо руками, желая сорвать его, словно маску.
Если и есть в мире чувство разочарования, то оно имеет вкус сгнившего лимона. Ульрик не был уверен, что это за чувство внутри него драло желудок. Но именно оно вынуждает его выбежать из морга и рвануть по свежим следам. У любой ситуации должно быть решение? Верно?
Не было бы ни одной задачи, которую он бы не смог решить.
Но человек — не задача.
Человек — не труп. Он еще дышит.
Ульрик мчится по узким, темным улицам, где лишь редкие ночные фонари бросают мерцающие пятна света на мокрый асфальт. Его быстрые шаги отдаются эхом в пустоте, а прохладный воздух, наполненный ароматом ночного дождя, бьет в лицо. Тени, растянутые под фонарями, как длинные, безмолвные руки, следуют за ним.
— Роксана, — тихо зовет он и этот голос звучит так мягко, так странно и болезненно-ранимо, он словно боится сказать ее имя громче, — Роксана?
С каждым шагом сердце стучит всё быстрее, а дыхание становится грубым и прерывистым — словно сама ночь пытается затянуть его в бездну. Он не оглядывается, не слышит шепот ветра или далёкий шум города, поглощенный его внутренним вихрем мыслей. Только яркие огни фонарей мелькают перед глазами...
— Роксана, — тихо повторяет он, пробегая переулки и крутя головой в поисках силуэта, — Тебе надо в госпиталь.
О, конечно. Именно это починит ситуацию.
Иногда Фамке говорила, что, будучи умным, он оставался невероятно тупым.
Наверное, именно это она имела в виду? Ульрик ощущает, что сморозил нехарактерную для него глупость.
— Роксана, — он останавливается в метрах пяти, соблюдая дистанцию, — Роксана, тебе надо в госпиталь.
Ульрик замирает, услышав тяжелое дыхание.
В миг у него срабатывают инстинкты: он напрягается, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в женский силуэт. Ему бы стоило включить инстинкт самосохранения, но Ульрик никогда не мог делать того, что ожидали от него другие.
Треск трансформаторной будки почти что его не отвлекает: глаза в темноте внимательно осматривают девушку. Если он приблизится, она убежит? Наверное. Он не уверен. Что ему делать?
Что ему делать, твою мать? И почему он чувствует мурашки на спине? Все его тело словно готово к бою насмерть: бешено заходится сердце в груди, но чужих мыслей он не слышит. Теперь он один. Один на один со своими проблемами. Как благородно, однако... Какой, однако, бестолковой, а главное, бесполезной была его сущность. Она не прибавляла ему сил, крутого зрения, волчьего слуха. Она не делала его супер-неуязвимым, не делала его таким же романтизированно-крутым, как же братья-вампиры. Нет. Физическая сила, которая у него была, появилась лишь благодаря спортзалу. Скорость при беге благодаря пробежкам. Внимательность благодаря учебе.
Все, что он имел: высочайший болевой порог и психо-трипы незнакомцев.
— Рокси, пожалуйста...
Пожалуйста, что? Редко Ульрик вообще говорил это слово и сейчас оно выскользнуло, даже не пройдя фильтр. Что она могла чувствовать? Боль? Страх? Могла ли она чувствовать предательство? И мог ли он сказать хоть что-то, что успокоит ее?
Рокси, пожалуйста, я не хотел?
О нет. Это ведь вранье. Ты хотел. Он хотел. И ты слился с ним, слабак.
Рокси, пожалуйста, послушай меня.
Послушай что? Что я теряю контроль над собой после того, как обедаю в стиле ганнибала Лектора?
Рокси, пожалуйста, посмотри на меня.
Я не хочу тебя... терять?
